В 1907 г.— в Финляндии близ станции Райвола (ныне Рощино), на окраине деревни Ваммельсу (Черная речка) Леонид Андреев начал постройку здания. Большой дом, крытый красной черепичной крышей, с башней, откуда открывался вид на Финский залив, записные журналисты окрестили дачей «Белая ночь»; финны, жители этих мест, именовали его «Пирунлинна» — «Замок дьявола», а сам хозяин в шутку называл виллой «Аванс»: постройка производилась на деньги, взятые авансом у книгоиздателя. Место это после переезда сюда Леонида Андреева с семьей на постоянное жительство стало популярным и притягательным. Сюда приезжали со всей России и из-за границы. Слава писателя была велика.
Между постройкой дома и одним очень сильным увлечением, более того — любовью всей жизни писателя, существовала глубокая. обдуманная связь. Об этом писал сам Леонид Андреев в дневнике в 1918 г., незадолго до смерти: «Море и моя любовь к нему! самая настоящая, доподлинная, нежнейшая любовь, многолетний роман с возлюбленной, стремления и томления, печаль и отчаяние, мгновения высокой радости и почти чувственного восторга. Все то, что я испытал в юности, в периоды жестокого влюбления в женщин, я теперь чувствую по отношению к морю».
Действительно, «роман» с морем у Леонида Андреева, уроженца старинного русского города Орла, стоящего на слиянии рек Оки и Орлика, летом пересыхавших так, что «куры вброд переходили», был многолетним и непреходящим. Еще в 1901 г., отдыхая на Рижском взморье, в нескольких письмах к Александре Михайловне Вели горской, он с необыкновенной силой и страстью настоящего художника говорит:
9 июля. «Ночью, после ужина я ушел один гулять по берегу. Там я нашел рыбацкую лодку, наполовину стоявшую в воде, и расположился на ней. От самых моих ног уходило в бесконечность тусклое мерцающее море. Первые от берега волны и прибой были видны отчетливо и ясно, но дальше море сливалось с туманной дымкой, окутывающей горизонт, и казалось беспредельным, таинственным и живым».
18 июля. «И море так хорошо шумело. Все последние дни оно спало. Ветер упал и море застыло в безмолвии; было оно красиво, нежно в своих красках, в своем кротком, улыбающемся покое, — но скучно. Так не идет нежная улыбка к суровому, энергичному лицу. На секунду она, как будто, и осветит его, — но если оно будет улыбаться и день, и два, и три, то это уже будет не лицо, а идиотская рожа. И вчера — как раз вчера — подул ветер, море воскресло, забурлило, зарокотало, и в его глубоком ропоте зазвенела сила, и жизнью, борьбой и счастьем повеяло от темного горизонта.
Долго сидел я и слушал, что говорит море, и твое сердце, и было на душе неясно, но жизненно и красиво. Озаренные луной белые гребни волн, шорох, всплески, глухие удары, то как будто хохот, то словно рыдание и жалоба.»
21 июля. Вечером. Дует порывистый сильный ветер, и море уже не только шумит: оно ревет тысячью пастей, и косматые, высокие волны с таким очевидным бешенством лезут на землю, перегоняют друг друга, сшибаются в водопаде снежных брызг, гневно рычат,— что даже жутко становится. Трудно представить, чтобы море было не живым существом; трудно поверить, что весь этот рев и бешенство вызываются только механическим действием ветра.»
Казалось бы, человеку, наделенному таким литературным даром, каким был наделен Леонид Андреев, судьбою было назначено писать о море. Но в его -произведениях почти не встречается упоминаний о том, что, по его признанию, «особенно звучало».
В дневнике Леонида Андреева есть запись, отчасти поясняющая отсутствие морской темы в его творчестве:
«Почему я не пишу и не могу писать о море? Хочу и не могу. Кажется уж «мастер слова», и порою я сам полно и сильно ощущаю свою власть. Но для моря — нет у меня ни слов, ни красок, ни способности работать, т. е. кропотливо и настойчиво вытаскивать слова-бирюльки и осторожно строить из них воздушные палаццо. Море я должен охватить одним словом, одним вздохом и звуком...
И эта невозможность писать о море — одно из моих постоянных страданий. Всех целует публичная девка, а для возлюбленного — каменные уста и немой язык. Конечно, пробовал, но выходит дешевка, гнусная риторика, от восторга риторика, оттого, что все слова малы и ничтожны, их и наговариваешь. Чувствую, что надо найти какую-то особую форму... особую форму».
Полные горечи слова эти писались Леонидом Андреевым в конце жизни. Найти «какую-то особую форму» ему было уже не суждено, но морские прогулки, подчас довольно опасные, судовождение, непосредственная близость к самому морю и таящейся в нем опасности (недаром говорили многие, что всю жизнь Андреев был человеком, стоящим над бездной), заменяли ему художнические описания его неизбывной, непреодолимой любви.
Весьма характерен рассказ об одном из морских переходов Леонида Андреева, приведенный в воспоминаниях его племянника — Л. А. Андреева-Алексеевского:
«В 1914 г. писатель совершил одну из своих поездок на «Далеком». Путь шел из Гельсингфорса в Териоки. Экипаж судна состоял из капитана Л. Андреева, его жены Анны Ильиничны, механика Николая и главной судомойки — А. А. Оля (шурина писателя, в будущем известного советского архитектора, академика архитектуры — А. В.). Сзади, как всегда, за мотором шел на буксире тузик, в котором сидел Андрей Андреевич и ополаскивал посуду. Ветер был свежий, ходили белячки, тузик иногда черпал воду, и Андрей Андреевич чувствовал себя героем.
Именно к этой поездке относится фотография, изображающая Леонида Николаевича с подзорной трубой и рядом жену Анну Ильиничну. Под фотографией подпись: «Анна: Вон — веха! Леонид: Это не веха, а корова».
Дело в том, что тогда на самом опасном участке пути, сплошь усеянном камнями и отмелями, заново прокладывался фарватер. Старые знаки были сняты, а новые еще не установлены. Конечно, благоразумнее было бы объехать этот участок морем, но дядя не хотел терять времени и, кроме того, сказалась его страсть к приключениям. Каждую минуту мотор мог наскочить на камень или засесть на каменистой банке, что при свежем ветре грозило неминуемой катастрофой. Два часа, чтобы не повергать свой экипаж в уныние, Л. Андреев шутил и смеялся, ничем не выдавая беспокойства. Когда опасный участок пути остался позади, Андрей Андреевич, кончив мыть посуду, вылез из тузика и сообщил Л. Андрееву, что он, Андрей Оль, становится настоящим морским волком.
— Это оттого, что ты дурак, — объявил Л. Андреев и тут же рассказал, какой опасности все они подвергались. Бедного Андрея Андреевича чуть удар не хватил»...
Этот рассказ из серии семейных, при некоторой его юмористичности, показывает Леонида Андреева человеком, лишенным слабоволия. Не отдыха здесь, «не наслаждения морем, а борьбы с ним» искала и требовала кипучая, мятущаяся натура. И множество таких рассказов можно было бы привести.
Характерный случай упоминался в 1913 г. в журнале «Рулевой» в заметке «Териокская гоночная неделя»: «В довершение всех бед, «Норман» (название яхты, участвовавшей в гонках — А. В.), лавируя на последней части курса к Териокам, забрался слишком близко под берег и сел на камни, откуда был любезно снят знаменитым писателем Леонидом Андреевым, который приехал на помощь на своей моторной лодке».
«Теперь и вспомнить страшно: да было ли это? Морская пустыня, красное, в волокнах заходящее солнце, неумолимые волны идут, нарастают, пухнут, шипят, поднимают на хребет и несут, тащут назад, толкают, валят. Так поднимают и несут, что словно на ходулях идешь или верхом на табуне скачешь. И главное, самое главное и каждый раз удивительное,— ни поговорить с ними, ни поспорить толком, ни объясниться, как благородному человеку... Я люблю море, и полюбил его в первый же раз, когда вступил на палубу».
Леонид Андреев не писал о море, как и об увлечении лодками и яхтами. Хотел и не мог писать, не находил слов, формы, в которые можно было бы заключить эти слова. Но его письма, небольшой рассказ-очерк «Шхеры», отрывок из которого помещен выше, дают все основания отметить, что он сумел бы найти и слова, и краски. Нашел бы, но не успел. |