Когда я впервые разложил на полу карту Финляндских шхер и с птичьего полета взглянул на все эти малые и крупные соринки, пятна и пятнышки, на непонятные знаки и отличия, на запутанные линии-черточки фарватеров, ныряющих в икру островов, на тысячи чуждо звучащих наименований, которых никогда не запомнить, — мною овладело чувство жестокой беспомощности, почти отчаяния. Так я смотрел когда-то на таблицу логарифмов: никогда не понять! Никогда не запомнить и не овладеть!

И неужели это когда-нибудь случится, и я буду плыть здесь или вот здесь... один, никем не везомый, а сам себя везущий, сам находящий дорогу в лабиринте!

В жизнь шхер я входил медленно и постепенно, как это и следует. Конечно, это не являлось сознательным умыслом с моей стороны, а привел меня к тому ряд счастливых случайностей, ограничивших на первое лето мое владычество над морями одной жиденькой лодчонкой и парой весел. Жил я тогда за Гельсингфорсом, в красивых Эсбосских шхерах, и каждый почти день выгребал по десятку с лишним верст, перекочевывал с острова на остров.

Для начала это было необыкновенно, светло и радостно. Те, кто знает Финляндию только по дачным, близким к Петрограду, Куоккалам и Териокам, не имеют представления о ее истинном климате, о ее теплом и мягком лете, о ее жарах, о скалах, накаленных до того, что нельзя стать босою ногой, не остывающих даже и ночью, как прогретая печь. Наша Маркизова лужа и часть Выборгской губернии — это холодная прихожая в теплом доме, где место только для шуб и калош. Ни ночных резких холодов, ни туманов над ручьями и низинами, ни внезапных, ничем не мотивированных переходов от тепла солнца к серому небу и щиплющей прохладе.

И мое плавание на лодке я совершал исключительно в голом виде. Первое время я стыдился себя самого, но уже скоро привык, перестал замечать свою голизну и со всей радостью воскрешаемой жизни предался солнцу, ветру и воде. Стыдно еще бывает, пока белый, а когда почернеешь, как негр, кожа становится естественным костюмом: это особенно чувствовалось к концу лета, когда я брал с собою кого-нибудь из приезжих приятелей и он казался голым в своей белизне и несчастным, а на меня смотрел так, точно я во фраке.

Но главное не сам, а посторонние — а их так мало пока в шхерах: пройдет вдали бесшумная процессия белопарусных яхт или за версту простучит краснодеревый шведский мотор, а лица за весь день не увидишь. Спокойно. Неторопливо окунаешь весла в сине-зеленую прозрачную воду (это не серая Маркизова лужа!). Задумываешься и перестаешь грести: пусть сносит легкою зыбью, не все ли равно куда плыть! Да и нагретый бок надо охладить и подставить другой; или ляжешь на дно лодчонки и, как из раковины, смотришь в голубое высокое небо и слушаешь шопоты и песенки волн у бортов.